Цитата сообщения Данте_Некто 427/10

4 тысячи 711 слов о человеке, ставшем однажды моим Богом. Субъективная точка зрения на всё. Остановившееся сердце и попытка добить себя. Просто надо было однажды вырезать всё это из себя и превратить в ненадёжные буквы на мониторе, которым никто никогда не поверит.

И никто никогда не узнает, как я любил тебя. Как я тебя боготворил...



Пегий пёс, бегущий берегом моря.

Для одних время идёт медленно, и каждый час кажется вечностью. Для других – его всегда не хватает. Для меня, его уже давно просто не существует.
Всё началось в первую неделю лета. В это самое непостижимое время в году, когда мир вокруг отдаёт невероятной сухостью, когда жизнь только начинается, и когда люди совершают поступки, которых никогда не совершали.
В тот откровенно сумасшедший июньский день солнце светило особенно ярко. Мой крошка-Город был украшен словно в праздник, привычное небо свойства нафталина окунулось в синьку, а плеши прикрыло облаками, и каждый зажравшийся голубь в городе считал, видимо, себя потомком и наследником того единственного треклятого голубка всем нам столь небезызвестного персонажа по имени Ной. Вообще, если говорить всю правду, то Ной не был вовсе никаким персонажем, но живым и настоящим мужиком, правда в наши дни в любой своей ипостаси он мало кого волнует.
Каждый раз при отсутствии денег, отсутствии знакомых и отсутствии желания продаваться, я садился на бортик у Стелы, известной в миру как Обелиск, на краю импровизированного обрыва, хребтом которому служила тропинка, в теории уводящая куда-то вниз – не то в Ад, не то к пляжу. Каждый раз, когда я садился на бортик у Стелы, я готовился к очередной плановой ломке.
Я признаю как тогда, так и сейчас, я не нормален. Не являясь нормальным человеком, я не был и нормальным наркоманом и периодически пропивал все деньги в угоду своим мазохистским забавам – ломкам. И не говорите мне, что это невыносимо. В них есть свой неповторимый шарм и своё удовольствие, но кого это волнует…
В принципе, мои лирические отступления вообще никого не волнует, как и весь тот бред, который пишу. Но я уже слишком устал пересказывать эту историю раз за разом каждому новому знакомому и каждой сочувствующей физиономии психолога. Легче написать всё это один раз и отмахиваться все последующие, разве нет?
Так или иначе… Каждый раз, когда я садился на бортик у Стелы, я напоминал своим видом не то бедного готика с ближайшего кладбища, не то квинтэссенцию сексуальных фантазий Тима Бёртона. Если говорить точней – я был жалок.
Кто-то умный когда-то сказал, что в начале было слово. Или Слово, что в принципе, не несёт большой и критической нагрузки на смысл. В общем, в моём случае, в начале было три слова.
– Потрясающее дерьмо, верно?
Голос где-то в районе северного небытия Вселенной. Да, именно там. Приторно-слащавый голос, с этой ноткой всезнайства и мировой усталости. Какое, блять, твоё дело..?
– Да, дерьмо, – зачем-то ответил я.
– Всё дерьмо смоет дождём, – голос начал передвигаться и оказался как-то совсем уж рядом и сбоку. – Потому что так мир устроен.
И вот тогда я первый раз в жизни увидел тебя. Невообразимо одетое во что-то негативно-чёрное с элементами железа в дизайне чучело с чёрными космами до плеч, надменным голосом и жизнерадостным взглядом.
И какого, мать твою, ты тут уселся?
– Кажется, ты скоро сдохнешь.
При просмотре физической оболочки голос приобретал ещё более мерзкие оттенки.
– Типа того… какое твоё дело?
– Ну… – существо помедлило, покопалось в карманах и печально посмотрело вниз: то ли на пляж, то ли на Ад. – Мне просто сегодня невообразимо скучно.
– И?
– Так ты сдохнешь?
– Нет, но буду близок этому.
– Очень?
– Относительно. Но многие считают, что очень.
– Хм… тогда можно я посмотрю?

Вот так мы и встретились. Очень паршивое начало ещё более паршивых отношений. И да, ты посмотрел. Сопереживающе погрыз ногти минут пять, а затем скрылся на балконе, даже забыв зажигалку на столе, вынуждая себя прикуривать сигарету от сигареты – одну за другой, ты сидел на этом чёртовом балконе подозрительно много времени, чуть ли не до следующего утра. И в квартиру ты проник словно кошка, скребясь в дверь, даже не представляя, что её можно открыть чётким попаданием тапка, запущенным из другой комнаты.
В этот неприлично сумбурный для нас двоих день ты отпаивал меня чаем, отмазывал от назойливого родительского «опять обдолбался, ублюдок!» и по-детски глупо улыбался. Я как-то никогда и не думал, что к почти двадцати годам ещё можно сохранить такую наивность улыбки.
– Хочешь, я помогу тебе? – как-то мимоходом спросил ты.
– Нет, не хочу, – так же мимоходом ответил я.
Кто ты вообще такой и какого хрена я делаю в твоей квартире?
– Ладно… давай поставим вопрос иначе: что ты хочешь за разрешение помочь тебе?
– Денег.
– Денег…
Когда ты перекатывал полученную информацию по разным отделам мозга, твоё лицо с потрясающей гротескностью отображало вселенскую печаль. Будто если бы ты не подобрал меня и не спас, то мир бы всенепременно рухнул. И, наверное поэтому, ты согласился. И, наверное поэтому же, согласился я. И где-то за исполнением гимна в 4.56 на канале ОРТ я уснул первый раз за много дней, а ты первый раз за всю жизнь не спал в такое время.
Два мира, столкнувшись лоб в лоб, начинали медленно рушиться. Настолько медленно, что их обломки при падении, словно тетрис складывались во что-то новое.

А к вечеру, когда я наконец решил покинуть чужую территорию, ты задал вопрос, который раньше как-то и не имел значения.
– Слушай… а как тебя зовут?
И именно тогда, кажется, я совершил самую большую ошибку в своей жизни – я ответил.
– Окей, а меня – Лекс.
– Типа? Алексей или Александр?
– Типа Лука, но если ты это кому-нибудь скажешь, я тебе мозг через ухо высосу.
Вот тут я и задумался, о том с кем же собственно меня свела судьба. Может и вправду, в тихом омуте водятся черти. Надо будет нырнуть, как-нибудь, и проверить…
– Это не гигиенично.
– Знаю. А ещё: тебе – больно, мне – не вкусно. Но я себя переборю – не бойся, детка.
Ох, блять… Игра окончена.
Эта невзначай брошенная с презрительной наглостью «детка», понизившая мой статус до шлюхи, меня словила, проскочив целенаправленно к моим мазохистским ноткам в душе. Всё – крючок ушёл в глотку и зацепился за жабры. Ни дёрнуться, ни вздохнуть.

А потом недели монотонного изучения меня. Неплохой бизнес, если уж так судить: тебе платят за то, чтобы ты был собой. И тебе оставалось только читать мне сказки на ночь, чтобы получить статус моего папочки, но о такой роскоши я и не мечтал. Мне хватало ежевечернего звонка на мобильник и лаконичного «сиди дома, ублюдок». И, что самое поганое, я действительно сидел дома. Я с маниакальном рвением тратил все выкачанные из тебя деньги на компьютерные игры и фильмы, и даже подарки родственникам, и я_сидел_дома. Беспрекословно, несмотря ни на что, я слушался тебя как собака, что бы ты ни просил. Но что меня всегда вымораживало, что бы ты ни просил, всё всегда было в итоге обращено мне на пользу. Думаешь, мне этого хотелось? Нихрена, блять, не этого! Мне хотелось превратиться в собаку, чтобы вилять хвостом, видя тебя, и лизать твои руки. Но тебе это всё как-то было похер… благотворитель чёртов. Взаимоотношения строго по договору: ты платишь – я не делаю глупостей. И ничего кроме.

А потом был сентябрь. Первое_сентября. Самое паршивое время в году. Это была точка, депрессия и предзимний синдром. И я точно помню, что шёл дождь. Тот самый треклятый дождь, что должен был смыть всё дерьмо, а мы молча сидели на том самом бортике у всё той же треклятой Стелы. Ты с маниакальным рвением выгрызал какую-то часть тела мидии. Не знаю точно – я не знаток анатомии мидий. А я с таким же рвением спускал по пищеводу алкоголь. Наш с тобой договор о моей купле-продаже стал недействительным, – лето умерло. Точка, как я уже говорил.
Какого хрена..?
– Знаешь… – наконец философски выговорил ты. – Ты похож на брошенную псину.
– Да, похож. А какого хрена, как думаешь?
– Ну… Меня почему-то совесть мучает.
– Ну так… какого хрена?!
– Дан, успокойся, – ты улыбнулся. – Всё я знаю.
Вот дерьмо…
И эта твоя улыбка! Я опять попадал под твоё обаяние.
– И я всё понял.
Сукин сын…
Мир выглядел радужно, словно цветущий розовый куст.



В осени есть оттенок ненависти.
Дожди, воющие как сотня вдов в бессилии по агонизирующему году. Небо, выцветающее до цвета нафталина в последней попытке мумифицировать свой шарм. Запах смерти вокруг. Крики умирающих в ветре.
Осень.
Время полусумасшедших. Время додышать, долюбить, допростить. Время отвернуться от прошлого и не думать о будущем. Время жить моментом. Время шагать по осколкам чужих надежд, желаний, по чужому «не судьба» и «не сложилось».
Мы засыхали. Оба медленно засыхали вместе с миром вокруг. Убивали сутки за сутками на обрыве у Стелы. Серо-рыжие дни, тянувшиеся вечно, пересиливая дрожь, отсутствие дыхания и разрывающееся горло.
Ты оставил в моей голове одно точное убеждение: осень – это диалоги. Диалоги обо всём на свете. О небе, о людях, о жизни, о нас, о философии и о голубях.

Ты умудрился родиться в день, когда солнце прощалось с землей. У этого дня особый привкус горечи: ненависть, превращающаяся во всепрощение.
Я опаздывал. Как всегда, на час или больше, я опаздывал. Чёртов ублюдок… Ты давно с этим смирился, но всегда приходил вовремя. Я бы отдал лет сорок жизни, чтобы узнать, о чём ты тогда думал.
Со мной ты всегда выглядел противоестественно глупо, без меня – неестественно красиво. Весь этот треклятый час я молча мёрз уровнем выше, наблюдая за тобой. Первый раз в жизни я не опоздал, но не позволил себе подойти. «Божественная красота» – это сказано сухо, скупо и пусто.

В день, когда тебя угораздило родиться, у нас не было диалогов. Несколько коротких, но бездонных фраз и пара улыбок.
Ты нервно озирался и прятал руки в карманы. Семь раз за полчаса ты звонил домой и кричал на родителей, каждый раз истерично шаря по всем карманам в поисках мобильника. Ты приучил меня скрывать свои чувства.
Я стал мягче…

По квартире суматошно бегали родители, недоверчиво поглядывая на меня.
– Когда же вы свалите?
– Вот мать меня ужином накормит, и свалим.
– Когда ты накормишь отца?
– Вот лак на ногтях высохнет, и накормлю.
Ты был такой смешной, когда злился. Когда кидал в мать феном, когда тащил отца за ухо на кухню… Ты даже собственноручно повёз их на вокзал. А я остался ждать тебя в гордом одиночестве. Мне не привыкать.
В квартире было холодно. Дикий контраст советской эпохи с культурой хиппи. Твои родители были точно противоположны друг другу. Осколки воспоминаний. Знакомый диван, знакомый балкон, знакомый тапок… Я усмехался тапку. Кто знает, может, он что-то изменил в нашей жизни. В квартире было царство мёртвых. В квартире печально гудел холодильник, и щёлкало на мёртвой волне старое советское радио.
Мне хотелось плакать.
Я ненавижу тебя.
Я всё ещё хотел стать собакой. Собаки умеют плакать? Не важно… я бы умел. Наверное, я был бы хаски. Большой пушистой хаски с печальными голубыми глазами и хвостом-бубликом.

А потом пришёл ты. Хлопнул дверью, затащив в квартиру холод дождя и капли неба на ботинках. И ещё вкус вишни и табака на губах.
Невозможный вишнёво-табачный поцелуй.
Тот, что останется со мной навсегда холодным облаком в памяти. Холод всегда шёл за тобой следом, словно голодная дикая шавка за мясником.
Сгорать от холода ведь тоже можно…



Последний кусочек лета пах яблоками.
Да, он был нестерпимо дачно-яблочным…

Так уж повелось, что весь сброд, прожигавший дни тепла на улице в компании пива, дешевых сигарет и себеподобных единомышленников, имел традицию закрывать этот садово-парковый сезон грандиозным событием где-нибудь подальше от города и милиции. Буйство алкоголя, драк и секса. Точкой старта, как и финиша, в это году была твоя дача. Я всё прощу, но зачем было брать туда меня?

– Ты и я. Понимаешь?
Пробегая мимо с бутылками мартини и сумкой зубах, Ваше Высочество негативно хмыкнуло.
– Ты идиот, что ли? Ну вот, блять, ты, а вот – я!
– И?
– И?! Когда я пьян, я домогаюсь всего, что движется, а тут ты… понимаешь?
– И в чём проблема?
– В чём? В том, что кто-то сам вопил о том, что не стоит афишировать наши отношения.
– Спокойно, детка, все будут пьяны и не заметят. Да и не запомнят…
Всё-таки, ты – идиот…
Не спорю, твоя логика всегда была недоступна моему пониманию. Та поразительно убийственная уверенность, с которой ты что-то говорил. Уверенность за всех: за себя, за других, за мир, за Бога… Мне такая и не снилась. Зато я верил тебе. Как полный придурок, даже когда понимал, что ты совершенно и абсолютно не прав и просто заблуждаешься.

Два часа в ряд я активно грыз лимоны. Целенаправленно откусывал себе кусок от целого невинного лимона и старательно его жевал с минуту, выплёвывал, а затем переходил к следующему куску. Единственное, что может меня усмирить, когда я пьян – это лимоны.
На тебя алкоголь никогда не действовал. Или просто, мне не доводилось быть этому свидетелем…
Людская масса медленно, нервными рывками перемещалась по отведённой ей территории, как черепаха по террариуму на ускоренном воспроизведении. Влево – коктейли, мартини, портвейн; вправо – пиво, зелёный чай, пиво; передо мной – водка, водка, кофе…
Л ю д и.
Я всегда любил наблюдать за людьми со стороны. Просто, тихо… словно тебя нет. Ты мёртв, ты исчез из их мира. Сидеть на ступеньке крыльца, курить и наблюдать. Я мог так проводить часы… Влево-вправо… взгляд фиксирует сцены, словно картинки диафильма.
Женская улыбка, мужской смех, звон разбитой тарелки, локон волос, пляшущий от порыва ветра… Раз.
Шашлыки, тщетная попытка выскрести вилкой ещё чуть-чуть кетчупа из бутылки, смятая о лоб банка пива, опять улыбки… Два.
Объятия, поцелуй, смех, смех, поцелуй… столько счастья на лицах… Три. А по дороге домой завтра вы оба погибнете…
Печальный полусонный бульмастиф-альбинос, разменявший второй десяток, доживающий свой век на этой несчастной даче. У Рекса всегда был такой тяжелый уставший взгляд, словно его глаза томились уже веками… Четыре.
Шаги, запах вишни в табаке, ты… Пять.
– Что, нажрался своих лимонов?
– Да.
– Протрезвел?
– Нет.
– Ясно… хочешь чего-нибудь?
Тебя.
– Ничего. Спасибо.
– Так, ясно… пошли.
– Куда?
У тебя была отличная привычка никогда ничего не объяснять и, чуть что, таскать меня за шкирку. Не буду спорить, что последнее мне нравилось. С тобой мне вообще нравилось чувствовать себя слабым и подчиняться. Собакой. Только_с_тобой.

Ты таскал меня за собой всё время, пока кидал какие-то абстрактные вещи в сумку, а потом поволок нас двоих – меня и сумку – куда-то в неизвестность.

На дороге в неизвестность было восемь километров пешком по лесу. В сумерках, входя в лес, ты словно умираешь, – свет остаётся у тебя за спиной, постепенно сходя на нет, и тогда всё. Ты почти мёртв. Тьма и тишина. И ничего, кроме стука сердца. Тишина, настолько смертельная, что один раз я услышал ещё и стук твоего сердца. Такое странное чувство…
Ты всегда слишком много курил в затяг слишком крепкие сигареты. Всегда очень быстро уставал и начинал задыхаться, а вместо отдыха снова закуривал. Так и в тот раз. Полчаса пути, и ты остановился и, выкусив сигарету из пачки, прикурил. И именно тогда, сквозь шум тяжелого дыхания, сквозь грохот крови в ушах и сквозь шипение газа в зажигалке я услышал стук сердца на три такта.
Именно три, вместо двух. Удар, удар, удар… пауза… удар, удар, удар… пауза…
Я стоял где-то в метре от тебя, фильтруя через голову миллионы мыслей в долю секунды, и слушал этот неземной звук. Удар – твоё сердце, удар – наши сердца, удар – моё сердце… пауза…
Этот момент отпечатался в мозгу картинкой огромного и медлительного танца пламени от зажигалки и звуковой дорожкой тяжелых, гулких ударов. В этом звуке было что-то волшебное… словно это билось сердце Мира. Причудливое сердце Мира билось на три такта, прогоняя сквозь себя наши жизни, миллионы жизней…

Мы и есть – весь Мир.



Когда ночью выходишь из леса на поле, то душу охватывает странное чувство, будто мир вокруг тебя рождается заново. Ноги внезапно начинают тонуть в траве, а глаза – в звёздах. Словно ты падаешь из темноты и тесноты леса в свободу поля и лунный свет. И ты свободен. Абсолютно. В мире исчезают все границы, словно их и не было. Падаешь и тонешь.
Ночью мир вообще другой. Мало какой житель мегаполиса знает, что такое ночное поле, зажатое между обрывом реки и лесом. Его запахи, его звуки, его слова… оно словно выхвачено из волшебных детских сказок. Ты идёшь, и кажется, что вот-вот, провалишься в какой-то неведомый мир, а сердце тихо замедляет бег, словно боится спугнуть это чудо.

Мы выбрались на самый край обрыва, где внизу точила тяжелые вековые валуны река, украшенная лунной дорожкой. Там, на этом обрыве, стояло время. Рядом с нами, словно это в порядке вещей.
Вот так, втроём, мы провели вечность, а может быть даже две. Время стояло и слегка улыбалось полной луне, а мы молча сидели на краю обрыва, свесив ноги, и первый раз в жизни я не боялся сорваться вниз и разбиться о камни, потому что знал, что ты меня удержишь.

А потом время попрощалось с нами и пошло дальше. Газ в зажигалке снова смог дать жизнь огню, и периодически луну стали закрывать кольца вишнёвого дыма.
Ты всегда с сосредоточенным лицом жевал сигаретные фильтры и, я помню, ты ненавидел, когда в эти моменты, я лез прикурить от твоей сигареты. Ненавидел с такой же тихой злобой, как когда я лез целоваться. Но терпел и то, и другое с завидным героизмом. Да, я знаю, моя роль была – подчиняться, но иногда я ничего не мог с собой делать. Зато мог просто улыбнуться и пожать плечами, и мне всё прощалось.
Да, я любил тебя так злить. У тебя было неповторимое удивлённо-обиженное выражение лица, как у ребёнка, который не видел птички, вылетевшей из объектива фотокамеры.

В общем, так мы и сидели, иногда выхватывая что-нибудь алкогольное или съестное из сумки. Иногда перекидываясь парой ненужных и по бытовому пустых фраз. Правда, попытавшись по пьяни пнуть луну, мне пришлось упасть, а вот подняться обратно сил уже не было. Но это не беда, лёжа, пинать луну было проще. Правда, она каждый раз увёртывалась, а ты каждый раз выписывал мне затрещину.

Я лежал в траве, уткнувшись носом в небо. Ведь небо начинается там, где заканчивается трава, так? А пока время опять издевалось над нами и ползло медленно, словно улитка, ты сидел, склонив голову к луне, и задумчиво напевал гимн Бруннен Джи.
– Хочешь чего-нибудь? – ближе к рассвету спросил ты.
– Да. Не важно. Спасибо.
Ты покосился на меня через плечо так, словно я только что сказал, что убил всю твою семью.
– Так… и? Ты чего-нибудь хочешь?
Убийца. Попытка испепелить меня взглядом окончилась тотальным успехом.
– Тебя.
Всё, блять, держите меня, нахуй, крепко…
– Знаешь… – ты увёл взгляд в бесконечность, и я снова созерцал твой затылок. – Не со всяким хочется до утра молчать... мало с кем... Легче переспать молча, чем промолчать всю ночь.
Ты молчал.
Я молчал.
Напряжение до скрежета зубов.
А потом ты обернулся и улыбнулся мне своей фирменной улыбкой «только для своих».
– По-хорошему, мы сейчас не успеем. А иначе – нет смысла.
– Как скажешь. Ты – босс.
Я стал мягче…



На дороге домой разбились те двое… Парочка – не разлей вода. Не могу сказать, что мне было жаль. Зато ты с таким энтузиазмом потащил меня на похороны совершенно незнакомых мне, да и тебе тоже, людей.
Шёл дождь. Наверное, небо тоже их оплакивало. Наверное… это прекрасно, узнать, что на твои похороны шёл дождь.
Л ю д и.
Лица. Дождь, смывающий с них слёзы. Смывающий печаль. Смывающий маски. Ровняющий всё в один серый, крысиный, цвет.
Мне было страшно смотреть на тебя без маски. Ты смеялся, и улыбка твоя казалась неестественно широкой. Ты любил похороны и кладбища, я знаю. Там ты смеялся. Я думал иногда, что ты принадлежишь царству мёртвых, поэтому только на кладбищах ты можешь так смеяться. От души. Если она бывает у тех, кто рождён в царстве мёртвых. Я стоял тогда и думал, что, наверное, так и должно быть. Ты убил своего брата ещё в утробе, а сам пришёл в этот мир вперёд ногами. Разве ты вообще был человеком?
Разве ты вообще был..?
И когда всё закончилось, когда ты скинул носком ботинка ком грязи на чей-то гроб, рассмеялся я.
А уходили мы тихо, словно раненные дикие звери. Уползали в свою нору, чтобы залечь там в тишине и не дышать никогда больше. Нам было странно.
– Если я завтра умру, ты переживёшь это? – зачем-то спросил ты.
– Переживу, – тихо ответил я.
– А выживешь? – спросил ты, после паузы.
– Нет, – всё так же тихо проговорил я.
– А что тогда с тобой будет?
– Ничего, – я заглянул тебе в глаза и наткнулся на виселицу. – Ничего уже не будет. Будет пусто: ни будущего, ни настоящего. Только прошлое, которого уже нет. Ни желаний, ни предпочтений, ни стремлений, ни страхов… пусто.
– Живой мертвец.
– Да.
– Значит, не переживёшь.
– …да.



Ноябрь упал на нас наковальней. Вместе, по обоюдному согласию, мы не любили первый снег. Как и весь последующий тоже. Зима убивала нас с тобой.
Вечный огонь у Стелы харкал в мёрзлый воздух языки пламени и куски спасшегося газа. Периодически небо роняло нам на голову пару снежинок, но это не значило ровным счётом ничего. Предзимний синдром. Что-то вроде депрессии. Ты обнимал меня за плечи и хрипло дышал в затылок. У твоего дыхания был странный звук… звук, словно кто-то старается не шуметь.
Каждый раз зима загоняла нас домой к полуночи, когда из крана вместо горячей воды падает лёд, и ты не находил других способов согреться, кроме как заняться сексом. И каждый раз я старательно ломался часа по два, уходил на кухню и старательно вливал в желудок горячий чай. Но согреться не получалось и я полз обратно – к тебе и твоему теплу.

А в последний день ноября в мой дом превратилась больница. Я сидел у тебя в палате и гипнотизировал стены.
За окном падал снег. Твои родители бегали по судам, по врачам и опять по судам. Ты лежал неподвижно, и мне порой казалось, что не дышал. Белый, словно смерть, в моих уставших глазах ты терялся на фоне белой палаты, белого неба и белого снега. Мир крутился. А за окном – падал снег. Мир был мёртв. Мертвее, чем от него ожидалось.
Я героически врал в школе, я героически врал дома, я даже героически врал твоим родителям, насчёт школы и дома, я флиртовал с медсёстрами, я подкупал охранников, я грозился застрелиться, если что… Я делал всё, чтобы никто не смог отобрать меня у тебя. Хотя, я прекрасно знал, что если бы ты всё это видел, то ухмыльнулся бы и сказал, что я веду себя глупо.
Я сутками сидел возле тебя, пытаясь проникнуть в тайный смысл датчиков, циферблатов и диаграмм, составлявших тогда твоё существование. Просто сидел рядом, сохраняя ту же неподвижность, что и ты. По ночам мне становилось жутко от этой мизансцены, от почти что кукольной жизни. И тогда я опять полз к тебе. Тихо с осторожностью вылезшего из логовища зверя, которого вдруг очаровал беленький цветок, я садился на пол, рядом с твоей кроватью, и утыкался носом тебе в плечо.
На сигаретах, кофе и стараниях жалостливых медсестёр, насильно впихивавших в меня пищу, я просуществовал рядом с тобой почти месяц. Надвигалось Рождество, а Рождества я боялся, как смерти. Меня должны были увезти на другой конец земли на две недели рождественских и новогодних праздников. Мои уловки больше не работали, мои отмазки закончились, я паниковал. Как никогда мне не хватало твоего пуленепробиваемого спокойствия…
На Рождество ты вышел из комы.



Твои родители подарили нам Новый Год. Ты был смешной и наполовину беспомощный, не ладил с координацией и страшно злился. Я разбил две бутылки шампанского и часа три кормил тебя мандаринами, пока тебя не стало от них мутить. За окном – шёл снег. Мир был жив. Живее, чем от него ожидалось.
Были гости, были друзья, поздравления, фейерверки и всегда столь уместная водка. Жёлтые такси под окнами и магазинные ракеты с разноцветными хвостами – в небе. Были чьи-то тщетные попытки выкинуться из окна и сосед-алкоголик в костюме Деда Мороза с ёлкой наперевес. Была открытая настежь входная дверь, случайные люди, кавказская овчарка на столе, сосед-алкоголик, заблудившийся между кухней и залом, и двухметровая ёлка в унитазе, были сломавшаяся от переиспользования двуспальная кровать в комнате родителей и загоревшийся ковёр в зале. Был Новый Год. Бестолковый, нескладный две тысячи второй со скрипом опустил свой занавес.



Мир не считается с нами – это факт, неопровержимый, как теория хаоса…
Мы говорили.
Точнее, говорил ты, а я слушал. Монолог – нож в сердце. Я был шокирован, раздавлен и уничтожен. А ты всё говорил о перспективе мучительной смерти, о головных болях, о параличе, о беспамятстве и потере речи, о разложении мозга и неосознании своего Я, о смерти и бестолковой русской медицине. Ты называл цифры, факты, суммы, а я слушал и по неизвестной причине на каждой фразе я ловил только «максимум – год».
Ты был живым..?
Никто не принимает известия о собственной смерти с таким безразличием как ты. Н и к т о. Ты не был человеком, тогда я убедился в этом наверняка. Люди дорожат этим миром и своей жизнью, и жизнями близких и любимых…
Ты_не_был_человеком.
Я думал тогда, что со стороны этих бездонных глаз цвета лондонского тумана на меня смотрит Бог. Бог, которому не очень-то и важна суета, разворачивающаяся вокруг. Ведь что есть физическое тело? Оно не больше, чем предмет. Это тюрьма для Бога, заключённого в душе каждого из нас. И жизнь – жалкий шаг в бесконечном пути.



Я всегда приходил к тебе, если ты звал. Как твой верный пёс, я был обязан это делать. В тот вечер я шёл по умирающим под ногами снежинкам в невероятной пустоте. Один. В темноте. Наедине с вечностью. Без мыслей, без эмоций, без признака жизни. Просто шёл. Механически передвигал ногами.
В твоей sms было всего два слова: «мне страшно». Слова, которые я никогда не ожидал услышать от тебя. Слова… которые я боялся от тебя услышать.
Мне тоже страшно… мне ещё страшней.

Ты был упёртый, я всегда знал это. Ты стремился навязать свои правила всему миру вокруг, и чаще всего у тебя это получалось.

Я снова сидел в полумраке твоей квартиры, изученной до мелочей, на столь мною любимом белоснежном диване и смотрел в глаза цвета тумана, зная, что к концу ночи ты умрёшь.
Я сидел к тебе спиной, обхватив колени, когда тебе приспичило писать предсмертную записку, где ты со свойственной тебе педантичностью, в деталях, с точностью до последней серьги, описал как и в чём тебя похоронить. А я сидел к тебе спиной. Боясь повернуться к дивану, впитывавшему твою кровь, боясь заметить бумагу в алых разводах.
Я давился дыханием, я захлёбывался временем, я потерял все мысли… потерял способность мыслить. Я ничего не мог понять. Словно марионетка, которой обрезали нитки.
За что?
Я боялся… И мой страх можно было увидеть, расползающимся по комнате. Я_боялся. Боялся и не понимал – время. В моей голове не укладывалась мысль, что я не смогу просто перевернуть часы, чтобы оживить тебя, что я не смогу поймать текущий момент, и настоящее непременно станет прошлым. Я не понимал, как так может быть, что ты вот-вот умрёшь. И вдруг внезапно исчезнешь из моей жизни навсегда. А потом… Что-то забудет память. Что-то скроется с глаз. И в этом не должно быть особой трагедии.
– Как это?
– Что?
– Как это возможно..?
Но ты молчал. Я пересел на диван, чтобы через несколько минут обнаружить тебя на своих коленях. Бледного, словно смерть. Как когда-то в больничной палате с той лишь разницей, что теперь у меня не было ничего, а тогда – халявная надежда.
Не надо… пожалуйста.
– Нет, ты должен знать эту историю.
– Я не знаю.
– Но должен.
– А я не знаю.
Ты улыбался мне словно кот у миски сметаны.
– Жил-был полосатый кот. Он миллион раз умирал и миллион раз возрождался. Он жил у разных людей, которых он особенно и не любил. Он не боялся умирать... Как-то раз, когда кот в очередной раз остался без хозяина, он встретил красивую белую кошку, и они зажили счастливо вместе. Прошли годы, и белая кошка умерла от старости. Полосатый кот оплакал её миллион раз и умер от горя.
Я, конечно, знал её, но ни разу не слышал. Никогда. Ни от кого. Кроме тебя… я не хочу её больше услышать.
– И… мораль?
– Больше он уже не возрождался.
А потом мы молчали. И в тишине трещало старое советское радио на мёртвой волне. Секунды сыпались на пол, и казалось, шелест их крыльев, рассыпавшихся в прах, сливался с шорохом мёртвых сигналов радиоволн.
– Ты только не плачь.
– Я не буду.
– Обещай.
– Обещаю.
– Навсегда – это слишком долго. А значит, свидимся ещё как-нибудь. Я же как всегда тебя дождусь.
Я закрыл глаза и долго-долго боялся смотреть. Дышать. Быть. И уже больше не услышать твоего дыхания…
Точка.
Я открыл глаза.
Ехидная самодовольная ухмылка. Как всегда.
По привычке – улыбка в ответ.
…
Ничего. Нулевой эффект. Твои мёртвые глаза.



Светало.
Часы на центральной улице пробили семь.
Я увидел смерть своего Бога и позабыл смыть кровь на своих руках. Наверное, я пытался впитать твою кровь всей кожей, чтобы ты остался со мной в этом мире живых. Но ты забрал с собой всю мою жизнь до последней капли в своё царство мёртвых, откуда ты пришёл однажды и куда вернулся.
Псы приходят на могилы своих хозяев, чтобы умереть там от тоски, боли и одиночества. Но я не смог этого сделать. По каким-то непонятным причинам я просто существовал дальше, несмотря ни на что.
Я действительно умер в тот миг, когда остановилось твоё сердце, потому что не видел смысла жить дальше. Я и сейчас отрицаю своё право на существование в этом мире без тебя.
И в то безразличное февральское утро, когда ты умер – после молчаливого угасания, ни на миг не унизившегося до страха, – я заметил, что на металлических рекламных щитах на улице появилась новая реклама лёгких сигарет.
Мне стало грустно – я понял, что неугомонный, обширный мир уже отделился от тебя, и что эта перемена лишь первая в бесконечном ряду.

Ты узнал безнадёжность, но не отчаянье одиночества.
И увидел весь мир.
До самого края.

Я, знаешь, всё так же люблю тебя.